Спячка

Третьего января я вышел на улицу за кефиром. Мир выглядел так, словно его пожевали и выплюнули. С неба сыпалась какая-то перхоть — не то снег, не то замерзшая тоска. Под ногами хлюпало. У магазина стоял мой сосед, Жора. Он был похож на памятник неизвестному алкоголику: монументален, неподвижен и покрыт инеем.

— С праздничком, — мрачно сказал Жора. — И тебя, — ответил я. — Только с каким именно? У нас их теперь столько, что трезветь экономически невыгодно.

Мы закурили. Вокруг царила тишина, прерываемая лишь редкими взрывами петард, которые запускали дети, лишенные инстинкта самосохранения.

Я посмотрел на серое небо и подумал: кто придумал этот национальный запой длиной в десять дней? Кому это нужно?

Вот смотрите. У нас государство, согласно Конституции, светское. Церковь отделена, школа отделена, здравый смысл, кажется, тоже отделен. Но седьмого января мы не работаем. Почему? Если мы такие верующие, то почему в пост едим колбасу и запиваем её водкой? А если светские, то почему государственный календарь сверяется с церковным? Это загадка. Впрочем, русскому человеку повод не нужен, ему нужно разрешение. И государство его щедро дает.

— Знаешь, Жора, — сказал я, — я бы этот январский коматоз отменил. — Это как? — испугался сосед. — А так. Взял бы эти десять дней, да еще майские прицепом, и добавил бы к отпуску. Официально. Чтобы я, человек свободный, мог взять их тогда, когда мне удобно. Летом.

Жора задумался. Процесс мышления отразился на его лице как зубная боль.

— Летом хорошо, — согласился он. — Летом тепло.

Именно. Зачем мне выходной в январе? Январь в наших широтах — это не месяц, это приговор. Темно в три дня, холодно, ветрено. Гулять невозможно, любить негде, остается только пить. Это не отдых, это борьба за выживание в условиях повышенной калорийности. Я хочу отдыхать, когда за окном плюс двадцать, а не минус пятнадцать с ветром в лицо.

А майские? Это вообще отдельная форма издевательства. — Ты, Жора, садовод? — Я? — удивился он. — Я потребитель. — Вот и я не садовод. У меня нет тяги к земле, если это не пляж. Зачем мне пять дней в мае? Чтобы я чувствовал вину за то, что не сажаю картошку? Вся страна стоит в пробках на выезд, чтобы раком стоять на грядках. Это не праздник, это аграрная повинность. Я бы оставил Девятое мая. Это святое. Тут без вопросов, память, деды, победа. Это трогать нельзя.

— И День России, — вдруг сказал Жора. — Тот, который в июне. — Почему? — А погода хорошая. Можно на травке посидеть. Культурно.

Тут он прав. Летом любой праздник обретает смысл. Летом ты любишь родину не вопреки, а благодаря. Тепло, зелено, птички поют. Государственность на свежем воздухе усваивается лучше.

Я представил себе эту идеальную картину. Я сам решаю, когда мне отдыхать. Хочу — в июле на две недели уеду в Крым или в Комарово. Хочу — в сентябре. Никакого принудительного счастья под бой курантов. Никакого обязательного оливье, который к пятому числу становится биологическим оружием.

Но потом я посмотрел на Жору. Посмотрел на хмурые окна дома, где за каждым стеклом доедали, допивали и смотрели телевизор миллионы моих соотечественников.

И я понял одну вещь. Если нам дать эти две недели к отпуску, мы всё равно всё испортим. Мы не умеем распоряжаться свободой. Мы возьмем их летом, но летом будет ремонт. Или теща заболеет. Или деньги кончатся.

А тут — всё решено за нас. Январь. Холод. Темнота. Иди и отдыхай. И мы идем. Покорно, как в школу.

— Ну что, — сказал Жора, выбрасывая окурок в сугроб. — За кефиром? — За ним, — кивнул я.

Хотя мы оба знали, что кефиром дело не ограничится. Праздники же. Надо соответствовать.