Рудимент

Это было во вторник. Дождь хлестал по окнам редакции так, словно хотел смыть наши грехи, но напор воды был явно слабоват.

Жора, фотокорреспондент, сидел на подоконнике и мрачно разглядывал дырку на своем носке. Дырка была формы неправильного эллипса и напоминала ему о бренности бытия.

— Одолжи трёшку, — сказал он, не поворачивая головы. — До пятницы. Или до коммунизма. Что наступит раньше.

Я молчал. У меня не было трёшки. У меня было чувство собственного достоинства и полбутылки «Агдама» в нижнем ящике стола.

Тут дверь распахнулась, и вошел главный редактор. Вид у него был торжественный, как у памятника, с которого только что сняли брезент.

— Есть тема! — объявил он, потрясая листком бумаги. — Государственной важности. Правительство поддержало инициативу: депутатам и чиновникам разрешат не сдавать декларации о доходах.

В комнате повисла тишина. Даже дождь, казалось, притих, чтобы послушать этот анекдот.

— Это как? — спросил Жора, оторвавшись от носка. — Совсем?

— Совсем, — подтвердил редактор, сияя оптимизмом. — Авторы законопроекта считают, что декларации устарели. Они не приносят пользы. Это, понимаете ли, рудимент. Архаизм.

— Как совесть? — уточнил я.

Редактор поморщился.

— Не опошляй. Это вопрос эффективности. Зачем тратить бумагу, время, нервы? Человек работает на благо родины, а вы к нему в карман лезете. Неэтично.

Жора слез с подоконника. Лицо его выражало напряженную работу мысли.

— Подожди, — сказал он. — То есть, если я украл, например, объектив в фотолаборатории, и меня не поймали — это просто оптимизация рабочего процесса?

— Ты не путай, — строго сказал редактор. — Ты — лицо частное, можно сказать, мелкое. А там — люди государевы. Им скрывать нечего, поэтому и показывать незачем. Логика!

— Железная, — согласился я. — Если нечего показывать, то лучше это спрятать. Чтобы никто не расстроился от пустоты.

Редактор подозрительно посмотрел на меня, пытаясь уловить иронию, но я сделал лицо максимально лояльным. Таким лицом обычно слушают гимн по радио в шесть утра.

— Короче, — подытожил он. — Нужно написать очерк. Вдохновляющий. Под заголовком… ну, скажем, «Доверие — фундамент власти». Или «Скромность украшает депутата». Срок — до обеда.

Он вышел. Мы остались вдвоем.

Жора вздохнул и потянулся к нижнему ящику моего стола.

— А ведь удобно, — сказал он, разливая портвейн по щербатым кружкам. — Раньше они врали в декларациях, и им было неловко. Теперь они будут просто молчать, и им будет спокойно. Прогресс.

— Гуманизм, — поправил я. — Забота о человеке. Представь, какой стресс — вспоминать, сколько у тебя квартир. А если забудешь одну? Скандал, нервы, инфаркт… А так — нет декларации, нет проблемы.

Мы выпили. За окном серый ленинградский дождь смывал остатки здравого смысла.

— Знаешь, — задумчиво сказал Жора, закусывая плавленым сырком, — я тоже, пожалуй, перестану декларировать свои доходы. Перед женой. Скажу: «Люся, это устарело. Это не приносит пользы».

— И что она?

— Она меня сковородкой, — грустно ответил Жора. — Потому что я не депутат. Мне скрывать нечего, кроме отсутствия денег. А им — есть что. В этом, старик, и заключается великая социальная несправедливость.

Он помолчал и добавил:

— Напиши в очерке, что народ горячо поддерживает. И добавь, что мы с тобой тоже готовы не сдавать декларации. Из солидарности.

Я вставил чистый лист в пишущую машинку. «Прозрачность, — настучал я одним пальцем, — есть пережиток буржуазного прошлого…»

Жить становилось проще. Жить становилось веселее. И, главное, гораздо удобнее.