Кулек

В профкоме давали подарки. Председатель месткома, женщина с монументальным бюстом и лицом отставного боцмана, сунула мне картонный домик. — Бери, — сказала она с угрозой. — Детям радость. — У меня нет детей, — соврал я. — Возьмешь племянникам. Не задерживай очередь.

Дома я вскрыл картонный домик. Снегурочка на упаковке подозрительно напоминала надзирателя ВОХР. Дед Мороз улыбался так, словно только что сдал валюту по выгодному курсу. Внутри пахло ванилином и безысходностью.

Состав подарка отражал структуру нашего общества. Сверху, дразня и унижая, лежал единственный «Мишка на Севере». Он был элитой. Номенклатурой. Его хотелось спрятать в сейф. Чуть ниже располагались «Красные шапки» и «Белочки». Это была интеллигенция — вроде бы качественная, но с привкусом вафель, который всегда напоминал о компромиссах.

А потом начиналась жизнь.

Половину объема занимали карамельки «Взлетные» и ирис «Кис-Кис». Ирис этот обладал прочностью легированной стали. С его помощью можно было вырывать пломбы, а при желании — и признания в шпионаже.

Но главным злом были шоколадные конфеты категории «Б». Их создавали люди, лишенные сентиментальности.

Во-первых, «Цитрон». Я никогда не понимал, кто его целевая аудитория. Лимонная начинка имела цвет радиоактивного отхода и вкус бытовой химии. Есть «Цитрон» можно было только в состоянии глубокого душевного кризиса. Он напоминал о том, что счастье иллюзорно, а изжога — вечна.

За ним шел «Пилот». В его названии чудилась романтика авиации, но вкус возвращал на землю. Начинка отдавала спиртом, но не тем благородным спиртом, который скрашивает будни, а техническим, которым протирают оптику. — Это для дезинфекции организма, — сказал зашедший сосед Жора. Он съел «Пилота» не морщась. Жора мог съесть и табуретку, если бы ее полили майонезом.

На дне коробки, как совесть диссидента, лежали соевые батончики. Они не притворялись шоколадом. Они были честны в своей убогости. Жевать их было все равно, что жевать оконную замазку, смешанную с какао-порошком.

Я высыпал всё это богатство на стол. «Мишку» я съел сразу. Чтобы не мучиться. «Цитрон» отложил в сторону. Я решил подарить его редактору. Это был жест отчаяния и в то же время тонкой мести. Жора потянулся за ириской. — Не советую, — сказал я. — Потеряешь мост. — Рискну, — ответил Жора. — Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Шампанского у нас не было. Была бутылка «Столичной» и полкило «Ласточек». Мы пили водку, закусывали «Ласточками» и говорили о литературе. В этом было какое-то высшее единство противоположностей: горькая водка и приторная, липкая, неестественная сладость.

— А знаешь, — сказал Жора, разворачивая очередную конфету, где вместо шоколада была кондитерская плитка на пальмовом масле. — В этом есть правда жизни. Обертка красивая, блестит. А внутри — суррогат. — Ешь, — сказал я. — Не философствуй. Там еще «Ромашка» осталась.

За окном шел снег. Наступал Новый год. Мы сидели на кухне и уничтожали сладкий подарок, методично отделяя зерна от плевел, а шоколад — от сои. Жизнь, в сущности, была похожа на этот кулек. Никогда не знаешь, что попадется: трюфель или карамель с повидлом. Но жрать все равно надо. Иначе обидишь профком.