Кокон и ракушки

Жора был человеком эпохи Возрождения. В том смысле, что каждый раз, когда его жизнь рушилась, он пытался возродиться.

В этот раз Жора позвонил мне в три часа ночи. Голос у него был торжественный, как у диктора Левитана, объявляющего о капитуляции Германии.

— Приезжай, — сказал он. — Мы богаты.

Я приехал. В квартире у Жоры пахло плавленым пластиком и безысходностью. Посреди комнаты, гудя как сбитый «Боинг», стояла этажерка. На ней, мигая разноцветными огнями, трудились четыре видеокарты. Жара стояла такая, что обои начинали сворачиваться в трубочку.

Жора сидел перед монитором в трусах и зимней шапке. Видимо, боялся сквозняка, или просто сходил с ума.

— Слышишь? — крикнул он, перекрывая гул вентиляторов. — Это звук будущего!

— Это звук счетчика электроэнергии, — сказал я. — Он сейчас взлетит и пробьет потолок к соседям.

Жора отмахнулся.

— Ты не понимаешь масштаба. Это Павел Дуров. Проект «Кокон». Децентрализация! Мы сдаем свои мощности для искусственного интеллекта. Моя видеокарта сейчас думает за нейросеть. Может, она сочиняет симфонию. Или учится рисовать котов. А мне за это капает токен.

Он ткнул пальцем в экран. Там медленно, как улитка в гору, ползли цифры.

— И что это за токен? — спросил я, доставая из портфеля бутылку портвейна. В таких ситуациях без портвейна нельзя. Это нарушение законов физики.

— Это «Тон», — с придыханием сказал Жора. — Или что-то на его базе. Валюта свободного мира.

Я разлил. Мы выпили. Гудение видеокарт давило на уши.

— Смотри, Жора, — сказал я, закусывая плавленым сырком «Дружба». — Давай рассуждать логически. Что такое этот токен для Павла? — Цифровой актив, — уверенно сказал Жора. — Нет. Для него это ноль. Эфир. Он нажал кнопку «Enter», и у него появился миллиард токенов. Он не вспотел, не устал, и даже его знаменитый торс не напрягся. А что такое видеокарта для тебя? — Инструмент! — Это деньги, Жора. Это три твои зарплаты сторожа. Плюс электричество, которое стоит как уран. Плюс износ железа. Твоя карта сгорит через полгода, как свеча на ветру.

Жора нахмурился.

— К чему ты клонишь?

— К тому, что это гениальный обмен. Ты ему — золото, реальные ресурсы, киловатты, живое железо. А он тебе — ракушки. Красивые, цифровые ракушки, которые он сам же на берегу и насобирал. Бесплатно.

— Ты циник, — обиделся Жора. — Дуров — визионер. Он дает нам шанс прикоснуться к великому.

— Он дает тебе шанс оплатить ему серверную, — вздохнул я. — Раньше помещики брали оброк зерном. А теперь — хешрейтом. Прогресс.

В этот момент одна из видеокарт издала звук, похожий на предсмертный хрип астматика, и задымилась. В комнате резко запахло паленой изоляцией. Экран погас.

Жора замер. В наступившей тишине было слышно, как за стеной соседка тетя Клава ругает кота.

— Симфония кончилась, — сказал я.

Жора подошел к этажерке, потрогал горячий металл. Лицо его выражало скорбь всего еврейского народа.

— Сгорела, — прошептал он. — Тридцать тысяч рублей.

— Зато ты помог искусственному интеллекту, — утешил я его. — Теперь он стал умнее. Он понял, что майнить на чужом оборудовании выгоднее, чем покупать свое.

Мы допили портвейн в тишине. Жора сидел грустный, в своей зимней шапке, посреди остывающей комнаты. Где-то в Дубае Павел Дуров, наверное, принимал ледяную ванну. У него всё было хорошо. Ракушек у него было много. А видеокарт — еще больше.

— Завтра на завод устроюсь, — сказал Жора. — Там хоть станки казенные.

Я кивнул. Против лома нет приема. А против Дурова — тем более.