Части целого

В Ленинграде всегда было трудно с цельностью. То погода распадается на дождь и мокрый снег одновременно, то зарплата — на долги и выпивку. Теперь вот город распался на части в буквальном смысле. Газеты я не читал, но атмосферу чувствовал. В трамваях люди смотрели на чужие сумки с тем же выражением, с каким раньше глядели на дефицитную колбасу — со смесью страха и нездорового интереса.

Мой приятель, непризнанный скульптор Жора, позвонил в семь утра. — Старик, — прохрипел он, — выручай. Нужно перевезти натуру. — Какую натуру? — спросил я, разглядывая в окне серую, как тюремная роба, тучу. — Гипсовую. Фрагменты. У меня выставка в ДК Ленсовета, а денег на такси нет. Я тебе дам три рубля. И выпьем.

Жора жил на Васильевском. В прихожей стоял запах дешевого табака и вечности. На полу лежали три больших черных пакета. Они имели характерные, пугающие очертания. — Это что? — спросил я. — Это «Триумф воли», — гордо сказал Жора. — Авангард. — Жора, — сказал я, — сейчас за такой авангард дают от восьми до пятнадцати. — Не будь мещанином, — обиделся скульптор. — Бери ноги, я возьму торс.

Мы вышли на улицу. Дождь моросил с настойчивостью пьяного соседа. Я нес пакет, в котором отчетливо угадывались две гипсовые конечности. Жора тащил остальное. Мы выглядели как два интеллигентных маньяка, которые не успели спрятать улики до рассвета.

В троллейбусе было тихо. Кондукторша, женщина с лицом, утомленным историческими потрясениями, подошла к нам. Она долго смотрела на мой пакет. Потом на Жору. Потом снова на пакет. — За провоз багажа, — сказала она. — Это искусство, — возразил Жора. — Вижу, что не картошка, — отрезала она. — У картошки коленок не бывает. Платите или выходите.

Мы ехали молча. Напротив сидел старичок в интеллигентной шляпе и читал «Вечерний Петербург». Он периодически поглядывал на мой пакет, потом в газету, потом снова на пакет. В его глазах читалась работа мысли. Он сопоставлял факты. Факты были против нас. — Простите, — наконец вежливо спросил он, наклонившись ко мне. — Это у вас… женское? — Смешанное, — буркнул я. Старичок понимающе кивнул. — В Фонтанку не советую, — шепнул он, выходя на Невском. — Там мелко. Лучше сразу в Неву.

Возле ДК нас остановил патруль. Сержант был молод и выглядел так, будто ему только что испортили обед. — Документики, — вяло сказал он. — И содержимое ручной клади. Жора начал суетливо развязывать узлы. Пластиковый мешок шуршал на весь проспект. Прохожие замедляли шаг. Образовывалась толпа. Люди надеялись на сенсацию. Им хотелось ужаса, чтобы оправдать собственную тревогу.

Жора дернул полиэтилен. На асфальт выпала белая гипсовая рука, изогнутая в неприличном жесте. Сержант посмотрел на руку. Потом на Жору. — Гипс? — разочарованно спросил он. — Алебастр, — уточнил Жора. Толпа разочарованно выдохнула. Чуда не произошло. Убийства не было. Была только серая питерская жизнь и плохая скульптура. — А я уж думал — наши клиенты, — вздохнул сержант, возвращая паспорт. — Ну вы, граждане, даете. Аккуратнее надо. Вчера один виолончель в футляре нес, так бдительные граждане ему ребра пересчитали. Думали — труп карлика.

Мы дотащили «Триумф воли» до ДК. Выпили теплой водки в буфете. — Видишь, — философски сказал Жора, закусывая плавленым сырком. — Искусство должно будоражить. — Жора, — сказал я. — В этом городе даже булка хлеба в черном пакете будоражит. Потому что здесь форма всегда важнее содержания. А содержание у нас у всех одно — временное.

Мы вышли на набережную. Нева текла тяжело и мрачно, надежно скрывая свои и чужие тайны. Город стоял на месте, целый и невредимый, хотя каждому казалось, что он давно разобран на запчасти.